«Ты против абортов и эвтаназии? — сказала мне подруга, человек исключительно порядочный, добрый, и вообще, я ее очень люблю. — А по мне, так это одно из величайших достижений гуманности человечества. И одно из свидетельств роста духовности и милосердия».
Я тогда предложила оставить эту тему, поскольку чувствовала неготовность обеих в тот момент спокойно, без эмоций, обид и колкостей обсудить столь тонкий вопрос. Но «заноза» осталась.
Вопросы эти, что называется, больные. Противнику упомянутых вещей, как правило, предлагается такой вот аргумент: «Тебе легко говорить, когда у тебя… А ты встань на мое (или чье-то) место!»
Ну что ж. На чье-то встать мне не получится — так как это будет опять теория. Вспомню, что было со мной. Ибо так случилось, что за сравнительно короткий промежуток времени меня коснулись обе эти проблемы.
Замуж я вышла в 20 лет. Через неделю после свадьбы нам с мужем дали комнату в общежитии площадью 7,5 метров. Мы были счастливы — наконец-то у нас есть свой дом! «Но с детьми пока подождем, — сказал супруг. — Сама видишь, даже кроватку некуда поставить». Я легко согласилась. (Надо сказать, что в то время я хоть и верила в Бога, но вера эта была вполне языческая, и никакими условностями-заповедями меня не связывала.) Прошел месяц, другой. Мы старательно соблюдали все предосторожности. Но вот однажды мне что-то показалось. И я, напуганная, сообщила мужу, что, похоже… Ту его счастливую улыбку я вижу до сих пор. Правда, она тут же сменилась озабоченной гримасой. Через день выяснилось, что тревога было ложной. Однако, нам кое-что уже стало ясно друг про друга. И, спустя месяца полтора, мы уже таинственно улыбались на заклинания друзей и родных «не заводить детей, пожить для себя».
Дело было в конце осени. Грипп гулял по городку, пришел и к нам. И с десятинедельным животом я улеглась в больницу — острый риносинусит, осложнение после злополучного гриппа. Ту пятницу я тоже помню вот уже одиннадцать лет.
— Беременная? — нахмурилась молоденькая врач. — Ну, это ничего. В понедельник пойдешь в соседнее здание, знаешь, где гинекология? Там сделаешь аборт быстренько, и — к нам. И тогда уже спокойно будешь лечиться, а то тебе непонятно сейчас, что можно. А за ребенка не волнуйся — гриппом болела, все равно урод будет. В следующий раз поаккуратнее будь. Операции тоже не бойся — по направлению нашему, под общим наркозом сделают.
Вечером пришел муж. Я вышла к нему со страшной головной болью, подбитым глазом (ко всему прочему, во время откачки, видимо, у меня затронули какой-то нерв в носу или сосуд, не знаю) и зареванная, передала слова врача. О, как мне хотелось, чтобы он сказал твердо: «нет!». Но он, как и я, как и та врач, был всего лишь сыном своего времени. И в Бога верил не больше моего. Поэтому он только поник головой и сказал, что — раз надо, то… Но, может, все-таки как-нибудь?..
Я тоже надеялась на это «все-таки как-нибудь». Надеялась до утра понедельника. Спать эти три ночи я не могла: дико болела голова (а лекарство мне сестры давать боялись), но сильнее головы болело сердце. Палата разделилась на два лагеря. Одни жалели меня и ругали врачей. Другие уговаривали, что — ничего страшного, молодая, люди по десять абортов делают и нормально живут. А я плакала. И боялась. Стыдно вспомнить, конечно. Но переживала я больше не из-за того ребенка, которому предстояло погибнуть. А — от страха, что больше у меня не будет детей. Ну, и вообще… Хотя слова врачихи о том, что непременно теперь родится урод, и прочие «веские» аргументы вкупе с моим робким и мнительным характером делали аборт делом уже фактически решенным. И слезы были лишь оплакиванием своей горькой судьбы. В слабенькой надежде на «все-таки как-нибудь».
В понедельник утром мне дали таблетку анальгина, и голова прошла. Потом меня вызвали к врачу. Вместо давешней девушки меня встретила пожилая зав. отделением. Лицо у нее было доброе, весь вид какой-то «опытный», а голос — самый, что ни на есть «докторский», успокаивающий и вселяющий все мыслимые и немыслимые надежды. Она посмотрела на мою опухшую от слез физиономию с огромным синяком во всю щеку и покачала головой:
— Ну и мамашки пошли… Чего ж ты ревешь-то? Мало ли кто что сказал? Не бойся — и нос вылечим, и ребенка родим. А к врачу все же иди — надо от него справку для нас.
Еще не веря своим ушам, я поплелась за медсестрой в соседний корпус. Гинекологом оказался здоровенный дядька. Глаза его под сильными очками имели какое-то странное выражение. Написав в «истории» все, что положено, он молча вручил ее мне. Можно было уходить. Но я все-таки решила спросить, специалист же:
— А скажите… Это действительно лучше было бы сделать сейчас аборт? Мне сказали, что грипп…
Он пожал плечами:
— Это уж как сами решите.
— Но…
И тут он взглянул на меня своими странными глазами, и от этого взгляда и последующих слов мне стало как-то жутко и холодно:
— А зачем он тебе нужен-то? Этот ребенок? Ведь тебе всего двадцать. Студентка. В общаге живешь, небось?
Я не нашлась, что на это ответить, пробормотала нечто невнятное и поспешила ретироваться. Из отделения я уходила, почти бежала. На попадавшихся навстречу женщин старалась не смотреть. «Абортницы», — с презрением говорила моя мама. Неверующая, но ярая противница абортов. Я не чувствовала презрения. Но со своим животом казалась себе дочкой Рокфеллера, невесть как оказавшейся в нищем квартале. Мне хотелось обеими руками прикрыть его, как сказочное сокровище, которое в любую минуту могут захотеть отнять в этом страшном доме скорби. Сейчас мне немного смешно и стыдно даже за такие мысли — ведь не только с абортами там лежат… Но тогда мне казалось, что любая медсестра смотрит на меня с подозрением, как на беглянку, и вот-вот схватит за руку и потащит в один из тех жутких кабинетов, разберутся потом, да будет поздно.
Глядя на сына, я иногда вспоминаю те дни. И тело пробирает нехорошая дрожь. Ведь это ЕГО жизнь висела на волоске! Его, моего родного сыночка, вот этого именно десятилетнего мальчика, вредного, невоспитанного, получающего тройки по математике и русскому языку, спорящего с бабушкой и выклянчивающего деньги на пепси-колу. Который не знает, кем ему стать — поваром, музыкантом или спецназовцем, боится служить в армии, сочиняет сказки, молится Богу и мечтает о коллекции фильмов «про Джеки Чена». Это о ЕГО ЖИЗНИ шла речь в те страшные дни! А вовсе не о бессмысленном бытии какого-то неведомого, бесчувственного и безличного эмбриона, бесформенного комочка живых клеток, неотличимого от зародыша рыбы или кролика. Но ведь если бы тот эмбрион, который все равно, что рыба или кролик, уничтожили тогда, то — кто бы сейчас пересказывал мне фильм, жаловался на несправедливость «англичанки», читал новый сочиненный стишок? Да, конечно, возможно, это был бы кто-то… С тем же именем, фамилией и отчеством, только помладше на год-другой. Только — с иным характером. Иной внешностью. Иной душой. Словом, это был бы всего лишь другой ребенок, младший братишка моего Сережи. А Сережи — такого, какой он есть сейчас — не было бы. Никогда. Он умер бы. Не от болезни или несчастного случая, нет. Он был бы — убит. Ради того только, чтобы его мама могла не просто вылечить — а без особых хлопот вылечить… насморк. И это был бы не рыба, не кролик. А — мой сын. Каждый чих которого сейчас заставляет эту самую маму вздрагивать и хвататься за градусник.
Слава Тебе, Господи, что сохранил тогда ему жизнь!
И еще — слава Тебе, Боже, за то, что десять лет назад в России не было закона об эвтаназии. Его и сейчас пока нет. Что радует. Почему? Рассказываю дальше.
Спустя год после рождения сына, замечательно красивого и здорового мальчика, я сидела в кабинете врача-ревматолога и с ужасом слушала о своей будущей жизни. Ничего утешительно впереди меня не ждало. Дикие боли в суставах рук и ног оказались вовсе не преходящим недомоганием, следствием недостатка витаминов или переизбытка «шлаков». «Ревматоидный артрит» называлась эта штука. И лекарства от нее не было. Равно, как и упования, что когда-нибудь «пройдет». Врач не считал нужным щадить меня, вселяя надежды на маловероятное чудо. И честно рассказал, что меня ждет. Сказать, что мне было плохо тогда — значит, ничего не сказать.
Это было жуткое время. Годы, мучительные не столько даже то обострявшейся, то ненадолго отпускавшей болезнью, сколько — тяжелыми мыслями, отчаянием и страхом. Я совершенно серьезно и искренне упрашивала мужа, чтобы поскорее нашел себе другую женщину — пока сын слишком маленький, не заметит подмены. А сама я тогда смогу спокойно исчезнуть из их жизни, и хоть буду страдать от болезни, так — хоть не буду ему обузой. Помню, как боялась выходить на балкон, подходить к окну, просила прятать подальше от меня уксус, спиртное, сильные лекарства. Что меня спасло от последнего шага? Любовь мужа, сознание некоторой все же ответственности за ребенка и, возможно, банальная трусость. Казалось, что даже если я спрыгну с девятого этажа, то все равно насмерть не разобьюсь, и последствия будут невообразимо хуже. Потом прибавился страх за то, что и после такой смерти не будет покоя. Это уже внушили оккультисты, Лазарев, за что ему и спасибо — держало меня это все-таки сильно.
Потом я уверовала по-настоящему, приняла православие и обрела желанный покой. Перестала бояться будущего, мучить себя и других. Освободились силы души для жизни и — любви.
А если…
А если бы эвтаназия была принята? Если бы — была принята давно, лет 50-70 назад? Ведь больше, как оказывается, и не надо, чтобы люди привыкли к тому, что это — нормально и даже хорошо (аборты тому — пример и доказательство).
Стала бы я раздумывать хоть — не говорю год — день, неделю, месяц?! Стали бы десятки врачей искать средства хоть как-то облегчить, приостановить мою болезнь, развивавшуюся до обидного слишком быстро и неуклонно, почти без остановок? Стали бы родные, друзья, близкие, просто знакомые изо всех сил помогать мне жить, как делают они это теперь, и благодаря чему мое существование вовсе нельзя назвать сколько-нибудь жалким?
Страшно и нехорошо так думать про людей? Но — перечитаем предыдущую историю. Да, там я плакала. Плакала — о себе, не о ребенке, в этом я признаюсь. Потому что тоже была дочерью своего времени и, несмотря на мамино неприятие абортов, имела «широкие взгляды». И я не виню ни тех врачей, ни мужа, ни соседок по палате, ни подругу, со слов которой начала этот рассказ. То, что казалось диким и невозможным сто лет назад ныне воспринимается как «одно из величайших достижений гуманности человечества». И как тогда, не желая ломать голову поисками средств лечения от риносинусита беременной женщины, врач запросто предлагала избавиться от столь досадной и незначительной помехи, как ребенок, как тогда муж только грустно качал головой, как другой врач недоуменно жал плечами, мол — зачем тебе эти хлопоты? — так и в случае столь неприятной болезни вместо стольких хлопот, возни и все ухудшающегося состояния не проще ли было бы выбрать самый легкий и удобный, привычный (в тех предполагаемых, вовсе не невероятных, увы, условиях) путь? Ведь — масса людей прекращает жизнь таким образом, и ничего, живут… Кто? Ну, их родственники, близкие. Другие люди. А дети — они уже не дети самоубийц. «Мама заболела и сделала эвтаназию» так будут говорить подросшему сиротке. Это куда более достойно и красиво, чем «мама повесилась» или «спрыгнула с балкона».
Но такого пока, к счастью, нет. И у моего сына есть мама. Пусть она почти все время проводит теперь, сидя на кровати, но когда в книжке или в кино вдруг у маленького героя умирает мама, мой мальчик начинает беспокоиться и обязательно скажет: «слава Богу, у меня мама есть». И у мужа моего есть жена. Которая уже не только кофе в постель не принесет, но и одеяло на нос без помощи не натянет. И тем не менее, он почему-то до сих пор так и не собрался обзавестись кем-нибудь другим. Да и у меня самой есть надежда после «кончины христианской, мирной» попасть куда-нибудь в более светлое местечко, нежели в то, которое ждет любителей свободных полетов с высоких этажей. По крайней мере, можно надеяться на отпевание и поминание у Престола Божьего в храме.
Словом, постояла я и на пороге абортария и — кабинета, где производят ту самую эвтаназию. Господь удержал меня от того, чтобы перешагнуть обе эти черты. Я не перестаю благодарить Его за эту милость.
Хотя, может быть, я не права, и гораздо гуманнее и милосерднее было бы позволить и то и то. Но это уж — пусть читатель судит
